В нормальном обществе существованием таких, как Окуджава, дорожат. Дорожат уже потому, что оглядываются, боятся: что подумает, что скажет? Дорожат, как и положено дорожить находящимся наготове чувством стыда — этим первичным признаком человека, без которого он попросту не человек. В обществе ненормальном, заражающем ненормальностью даже тех, кто против нее восстает, таких — ненавидят. Слава богу, не все — что внушает надежду на нашу небезнадежность. Наше общество всегда было разным – и нормальным, и ненормальным, это подтверждает его (общества) такое разное отношение к своим поэтам…

Всенародная любовь к Окуджаве обречена была сопровождаться и ненавистью, отмечающей ненавидящих, как клеймо. Сперва это был официоз, потом — те, кого по-разному, но равно сближает неприязнь к удивительной и, как им, вероятно, казалось, оскорбительно вызывающей независимости, которой поистине, как никто, обладал Булат Окуджава. При том что он-то ничуть не вел себя вызывающе, не эпатировал, не дразнил; он просто проходил над пропастью, не замечая ее…

Этот полет над пропастью (куда так легко обрушиться, стоит лишь на мгновение усомниться в том, что поэзия, как сказал Мандельштам, «есть сознание своей правоты») невесом, как бывает только во сне. Вот он и шел над пропастью, пока не сорвался… Сердце не выдержало…

Фольклором городской интеллигенции» гениально назвал песни Окуджавы Александр Володин: фольклором, то есть искусством для всех, однако — интеллигенции, той среды и породы, которой свойственно пестовать индивидуальность. И любопытно, что слухи или легенды льстят не Окуджаве, притискивая его бочком к одному из самых знаменитых героев или самых суровых правителей, но — им самим, очеловечивая их любовью к песне или роману. Окуджава сам — персонаж фольклора, что, с одной стороны, замечательно, а с другой — не так уж и хорошо, так как способно обобществить его уникальность. Как бывает со всеми, кого слишком пристрастно любим, ревниво ища в них, как в зеркале, подобие нас самих.

Эта страсть, как страсть вообще, эгоистична, и, надеюсь, настанет пора, когда мы научимся любить в нем — его самого. Введем в тот ряд русских поэтов, которым он много родственней, чем сверстникам-современникам, вместе с кем собирал когда-то полные «Лужники».

Русский грузин Окуджава — поэт снов, то есть того, интимней и индивидуальней чего не бывает. Поэт подсознания? Нет, лучше сказать — надсознания, ибо какое тут «под», какое подпольное существование! Здесь то, что прежде назвали бы воспарением, а Окуджава назвал и теперь: «Давай, брат, воспарим!»

Он — рассказчик своих снов, но не толкователь их, поскольку каждый волен их понимать по-своему.

Вспомним его знаменитое: «Моцарт на старенькой скрипке играет… красный камзол, башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах». Где, ежели не во сне, на какой картине можно увидеть Вольфганга Амадея Моцарта (1756-1791), разряженного, как маркиз ?

И когда вольнолюбцы, прозревшие за чужой (в том числе и за его) счет, принялись поносить Окуджаву за «комиссаров в пыльных шлемах» — вот они, шестидесятнические иллюзии, вот тоска по «ленинским нормам»! — это ведь не только жалкое высокомерие тех, это показатель их невежества…

Между прочим, с иллюзиями тоже не всё просто.

Иллюзии могут быть подобием спасительного, лечебного сна — но они еще и привилегия Пушкина, Мандельштама, Зощенко, Пастернака с их высокой доверчивостью, обычно отличающей гениев. И, коли на то пошло, самая опасная из иллюзий — что мы, нынешние, будто бы раз навсегда отрезвели: вот самый прямой путь к отупляющему самодовольству.

Что ж до «Сентиментального марша», корить Окуджаву им не только неисторично, неблагодарно, но и неграмотно. Тут — эстетика прощания. Эстетика обреченности — не только иллюзий, но и себя самого. По крайней мере той части собственной (однако и общей) жизни, собственной (но и общей) судьбы, которая прожита с этой иллюзией.

«Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся… я всё равно паду…» Это даже независимо оттого, что думал Булат Окуджава, сын расстрелянного отца и матери-лагерницы, чья тогдашняя реабилитация могла хоть ненадолго воскресить былую иллюзию. Так или иначе, он ее не воспел, а отпел…

Со временем мы поймем, сколь духовно подвижен был тот, кого мы (простительное заблуждение современников), единожды полюбив, сделали заложником своей постоянной любви. А он, создав свой элегически-романтический имидж, принялся за его ироническое разрушение. Доброволец Отечественной войны, встретивший День Победы и свой день рождения солдатом, долечивающим рану, он готов был сказать о пуле, настигшей его, с показательным легкомыслием: «раной одной откупился сполна от смерти на этой войне».

Ирония, а там и жесткость, даже жестокость к себе — вот что проступит, допустим, в рассказе «Девушка моей мечты», одним из, лучших прозаических сочинений Окуджавы.

Все это делалось писателем для создания своей второй реальности, отстоять ее перед пошлостью реальности первой, а потом подвергнуть собственной жестокой ревизии. Испытать на истинность и на прочность — также собственные, не чужие.

Похожие статьи:

Создание образа современника 90-х годов ХХ века в романе В.С. Маканина "Андеграунд, или Герой нашего времени"
"…мол, нет тут удивительного для лица нынешнего человека, хочешь, не хочешь вобравшего в себя весь наш век. Как норма. Как правило. То есть уже как свычное правило, лицо, личико наше в один миг меняется от гуманного к свирепому. Вла ...

Библейские мотивы в притчах И. Бунина
В 1892 – 1898 году И. Бунин создает притчу «Перевал». Перевал – это место отдыха путника. Главным героем как раз и является путник, который никак не может дойти до перевала. «Скоро перевал, - говорил я себе. – Скоро я буду в затишье, за г ...

Структура и семантика устойчивых словосочетаний с цветовыми прилагательными в языке русских и английских электронных СМИ. Семантика цветовых прилагательных в устойчивых словосочетаниях русского и ан
Сопоставительный анализ лексико-семантической структуры цветовых прилагательных в русском и английском языках позволил выявить сходства и различия данных лексем. Покажем это на примере прилагательного белый – white. Прилагательное белый ...